Гипертония в блокадном ленинграде

В начале лета 1942 года сотрудники Научно-исследовательского института глазных болезней стали выявлять необычно большее число заболеваний ретинитом — воспалением сетчатой оболочки глаза. Директор института специально пришел ко мне в горздрав, чтобы обратить на это внимание. Когда я спросил, чем объясняют окулисты неожиданную аномалию, он откровенно развел руками — Не понимаем!

После такого ответа ничего другого не оставалось, как привлечь к изучению новой проблемы группу различных специалистов. И они установили, что причиной ретинитов является гипертония.

Оказалось, уровень гипертонии не только высок, но и в разных районах города различен. Больше всего страдали от гипертонии жители районов, близких к фронту, подвергавшихся наиболее частым обстрелам, — Кировского, Московского… Причиной возникновения и широкого распространения гипертонии было непрекращающееся ощущение смертельной опасности. Это новая форма заболевания и вошла в медицинскую литературу как «ленинградская» гипертония.

Таким образом, устрашающее влияние войны на гражданское население, на нервную систему проявлялось в повышении артериального давления. И только. Я бы назвал это сугубо медицинским свидетельством мужества ленинградцев. От фронта их отделяли не реки, не моря, не мощные укрепрайоны, а несколько километров простреливаемой суши. Постоянное напряжение не могло не сказаться, но острых психозов не было.

Казалось бы, что ж здесь такого. Через почти шесть десятилетий, да еще людям, не знающим войны, может быть, трудно увидеть крепость духа в скромном факте отсутствия острых психозов. Но нам тогда так не казалось, у нас было с чем сравнивать.

Однажды меня пригласили к председателю горисполкома для участия в пресс-конференции. Смольный (горисполком тогда находился там) — одно из немногих зданий, где было относительно тепло и имелось электрическое освещение, лишь уходящие вдаль коридоры утопали в полутьме. В кабинете кроме председателя находились его заместители и секретарь. Через несколько минут вошли два английских журналиста.

Насколько мне известно, это были первые иностранные гости в осажденном Ленинграде. Следовало отдать им должное: сообщение с Большой землей осуществлялось в ту пору только по воздуху, где еще хозяйничали «мессершмитты». Я обратил внимание сколь непритязательно были одеты заграничные корреспонденты. Их мятые костюмы неопределенного цвета выглядели довольно странно.

Как стало понятным из последующих встреч с прибывавшими в Ленинград иностранцами, это считалось своего рода актом вежливости. Потом я уже не удивлялся, видя, как скромно одеты члены палаты лордов, составившие парламентскую делегацию во время визита в Ленинград. Помнится, на официальном приеме идеолог английских лейбористов Гарольд Ласки щеголял выразительной заплатой на брюках, как раз на том месте, на котором принято сидеть.

Председатель горисполкома сделал обширный и очень откровенный доклад о положении дел на Ленинградском фронте с момента его образования до начала осады города, обрисовал существующую военную обстановку. Его рассказ произвел тяжелое впечатление. На несколько минут воцарилась тишина. Наконец ее нарушил один из журналистов (оба они хорошо владели русским), обратившись с вопросом ко мне:

— Скажите, доктор, будут ли жизнеспособны ленинградцы, которые останутся в живых после блокады?
— Несомненно, — ответил я.

— Как живет население Ленинграда в условиях блокады? — спросил второй корреспондент.

— Трудно, — сказал я. — Очень трудно. Народ голодает. Нет топлива. Нет света. Прибавьте к этому беспрерывные обстрелы вражеской артиллерии, авианалеты и Вам станет ясно, каковы условия жизни населения города. Они предельно трудны.

Посыпались еще вопросы, но мне не понравился их тон. Зарубежные журналисты, как показалось, настойчиво подталкивали меня к мрачным, пессимистическим ответам. И я, не выдержав, сказал: — Ленинградцам сейчас тяжело, но ведь и жителям Лондона трудно приходится от воздушных налетов противника.

Это вызвало явное раздражение моих собеседников.

— Как Вы можете сравнивать, — возмутились они один голос, — ведь Лондон не осажден?!
— Верно, — согласился я, — вас от противника отделяет водная преграда шириной в несколько десятков километров — Ла-Манш. Нас — всего несколько километров суши. Если мы сейчас поедем на автомашине в сторону фронта, то через пятнадцать минут услышим автоматную стрельбу. И все же я утверждаю, что лондонцы не легче, чем мы, если, разумеется, исключить наши бытовые беды, переносят условия войны.

Вновь корреспонденты срываются с места и значительно громче, нежели принято в спокойной беседе, требуют доказательств, подтверждающих мою уверенность в тяжелом положении населения Лондона. Вижу, и председатель исполкома несколько смущен возникшим спором — пресс-конференция приобрела явно непредвиденный характер.

Но деваться некуда, даю доказательства: — По данным вашей же печати, в Лондоне наблюдается очень много психозов, вызванных не голодом, не холодом, не тяжкими бытовыми условиями, а налетами вражеской авиации. А в Ленинграде острых психозов почти нет.

— И Вы смажете это доказать?

— Нет ничего проще. Сегодня утром (было уже далеко за полночь) мы с вами поедем в психиатрические больницы, и вы сами убедитесь, посмотрев там журналы поступления больных.

Уже куда более спокойным тоном англичане попросили меня пояснить причины этого явления. Я не был готов к ответу и скорее размышлял вслух, чем излагал какую-либо теорию.

Я рассказал о том, что с самого начала войны во всех парках, садах, скверах, на площадях города велось активное обучение невоеннообязанных военному делу. Если сейчас проехать по улицам города, повсюду, от окраин до центра, видна готовность к обороне — бойницы в домах и заборах, доты на перекрестках, противотанковые сооружения, пулеметы, а то и пушки торчат из бойниц. Фашисты знают, что даже прорвав линию фронта, им пришлась бы драться за каждую улицу, каждый дом, каждый метр ленинградской земли. И мы это знаем. Каждый из нас 7 защитник Ленинграда.

— Вы, конечно, понимаете, — сказал я, — что в случае вражеского штурма мне вряд ли придется с оружием в руках защищать Ленинград. Как у руководителя медицинской службы города у меня совсем другие обязанности. Но тем не менее и я обучен стрельбе из винтовки, автомата, пулемета, умею бросать гранаты и делать многое другое, полезное на войне. Словом, я такой же воин, как все способные держать оружие ленинградцы. Мы спокойны от сознания, что сможем постоять за себя. Вероятно, этой уверенности у населения Лондона нет. Таково мое объяснение. Можете ли вы предложить другое?

Английские журналисты, очевидно, не усомнились в справедливости моих доводов. Во всяком случае в психиатрические больницы они не поехали.

Вспоминая ту ночную пресс-конференцию в Смольном, думаю: был ли я до конца правдив в своем утверждении об отсутствии в Ленинграде острых психозов? Действительно, в сводках, приходивших ко мне каждую декаду, не отмечалось поступление таких больных. Однако, ретроспективно осмысливая этот вопрос, я понимаю, что такие больные должны были быть. Но не только в связи с устрашающим влиянием войны.

К войне гражданское население быстро привыкло. Даже свист пролетающих снарядов мало кого пугал. «Свистит — значит, пролетел, значит, бояться нечего», — спокойно рассуждали привычные уже ко всему ленинградцы. Во время налетов вражеской авиации милиционерам приходилось с трудом заставлять жителей города уйти с улицы в убежище.

Но, повторяю, нарушения психики должны были быть. Однако по иным, чем в том же Лондоне, причинам, — на почве голода. Структурные и функциональные изменения в человеческом организме тем резче выражены, чем дольше длится голодание. При этом сначала уменьшаются жировые запасы организма, затем объем мышц и других тканей, желудочно-кишечного тракта, сердца, печени, эндокринных желез и нервной системы.

Нарушается высшая нервная деятельность. Если эти нарушения не доходили до стадии психозов, то лишь потому, что не успевали дойти — их опережала смерть от дистрофии.

Но ощущая себя необходимыми защитниками города, ленинградцы черпали в этом свои силы, преодолевая и естественный страх, и голод.

Запомнилось посещение Кировского завода. Расположенный в непосредственной близости от фронта, он очень часто обстреливался фашистами. Я был поражен, когда увидел, в каких условиях работали люди. В стенах зияли пробитые снарядами дыры, сквозь которые свободно мог пролезть человек. Температура в цехах не выше, чем на улице. Рабочие — по преимуществу женщины и пожилые мужчины — в толстых одеялах, неповоротливые до одеревенелости.

Я видел много дистрофиков, во всех стадиях болезни, вплоть до момента гибели от истощения. Однако они лежали в больницах, специальных стационарах, у себя дома в постели. Тут же дистрофики работали. Работали сосредоточенно, молча.

В цехе, куда я пришел, работницы обтачивали болванки для артиллерийских снарядов и переносили их в ящики. Запавшие глаза людей глядели, казалось, прямо в душу. Истонченная, землистого цвета кожа обтягивала лица.

Самое поразительное, что любой из этих рабочих мог без всяких затруднений получить больничный лист, и, уйдя домой, получать ту же зарплату, продовольственную карточку. Но эти люди жили сознанием своей необходимости родному городу, Родине. Они не жалели себя. Но и Родина давала им все, что могла.

Прошло 67 лет со дня снятия блокады Ленинграда, но внимание к ее истории не уменьшается. Выходят все новые и новые исследования, посвященные  разным аспектам истории обороны города, но тема  здравоохранения и санитарных последствий  войны и блокады до сих пор не получила должного развития в трудах историков медицины. Сложилась традиция сводить последствия блокады к разрушению промышленности, городского хозяйства и культурных ценностей, традиционно не одобрялись попытки исследователей уточнить численность жертв блокады. Если раньше это происходило из-за запрета темы, то теперь связано с ее неразработанностью. В то же время мировая научная общественность, обеспокоенная угрозой возможных  глобальных потрясений и бедствий, проявляет все больший интерес к опыту медиков Ленинграда. Сегодня задача ученых состоит в том, чтобы углубить изучение материала, который дала блокада города, и по возможности продолжить исследования санитарно-гигиенических последствий осады, как непосредственных, так и отдаленных во времени.

Деятельность медиков в блокадном Ленинграде помогла спасти жизни тысяч людей и приобрести опыт борьбы с голодом в чрезвычайных условиях. Было сделано так много, что неспециалисту в вопросах медицины трудно оценить результаты этой работы. Врачи одновременно лечили больных,  когда те уже не могли сопротивляться болезням, и вели научные исследования: изучали типичные  болезни военного времени, особенности заболеваний, характерных для мирного времени,  патологию внутренних органов у раненых.

Кроме трудностей жизни в блокадном городе (голод, отсутствие тепла и электричества, воды, неработающая канализация, артиллерийские обстрелы и бомбежки) присутствовали и другие проблемы: многим больницам и клиникам научно-исследовательских институтов пришлось работать не по своему профилю, так как подавляющую часть пациентов составляли больные дистрофией.  В январе 1942 г. число больных превысило «штатное число коек» и большую часть из них составляли люди, умиравшие от истощения. Опытным хирургам, отоларингологам, фтизиатрам, окулистам приходилось «переквалифицироваться»  в терапевтов.  Кроме этого, менялись и сами болезни: с одной стороны, истощенный голодом организм человека иначе реагировал на заболевания, привычные для мирного времени. Атипичное, неузнаваемое течение заболевания при катастрофической недостаточности лабораторных исследований ставило врачей в затруднительное положение и имело тяжелые последствия. С другой, – появились болезни, которые в условиях мирного времени встречались редко (цинга, скорбут, авитаминозы и т.п.) и только в период блокады  получили значительное распространение. Также выросло число военных (обстрелы и бомбежки) и бытовых травм, наблюдались обширные некрозы кожи, язвы конечностей.  Многие случаи язв были результатом истощения и отеков и проходили очень тяжело, имелись смертельные исходы. Часто люди, пережившие блокаду, упоминают об исчезновении целого ряда болезней.  При этом они называют аппендицит, холецистит, язвенную болезнь желудка, ревматизм, малярию, иногда простудные заболевания. Ученые и практические врачи, работавшие в осажденном Ленинграде, отмечали, что в период блокады заметно реже встречались такие распространенные заболевания, как грудная жаба, инфаркт миокарда, сахарный диабет, базедова болезнь.  Многие типичные сердечно-сосудистые заболевания мирного времени, например, ревматизм, стали встречаться значительно реже, другие, такие как остро развивающиеся формы гипертонической болезни, – наоборот, чаще.

Снижение в годы войны заболеваемости ревматизмом медики объясняли  разными причинами. В частности, понижением «реактивности микроорганизма вследствие значительных и длительных нарушений питания» и атипичным, вялым течением болезни.  Однако заводские врачи не могли полностью согласиться с мнением врачей-исследователей: они опирались на материалы, взятые из разных источников. Клиницисты «вычисляли свои показатели» по данным на больных, госпитализированных в клиниках и больницах. Но дело в том, что в период блокады все места в больницах были  заняты больными алиментарной дистрофией. Попасть в стационар было трудно и, если туда брали, то только с очень тяжелой формой ревматизма, с острыми ревматическими атаками или нарушением сердечной деятельности. Поэтому процент больных ревматизмом, лечившихся в стационарах, был очень низок, что и приводило к искажению сведений. Что же касается данных сотен промышленных предприятий, на которых регистрировались «десятки тысяч больничных листков, полученных рабочими как в амбулаториях и поликлиниках, так в больницах и клиниках институтов Ленинграда», то согласно им, ревматизм как нозологическая форма болезни в годы войны не исчезал.

В структуре заболеваемости в период с 1942 по 1945 гг. наблюдался рост числа сердечно-сосудистых заболеваний.  Но увеличение числа пациентов с этой патологией в большей степени проявилось  не в период наиболее сильного голода, а значительно позднее. Сотрудник Ленинградского научно-исследовательского института гигиены труда и профзаболеваний И. Г. Липкович в 1946 г. писал в работе «Санитарные последствия войны в области гигиены труда»: «Когда решались судьба Родины и жизни самих ленинградцев, сознательный импульс позволил подавлять легкие нарушения функции нервной системы в части их внешнего проявления». Он подчеркивал, что в тяжелых условиях блокады человек был целеустремлен, его внимание сосредоточено на работе, где все его мысли, знания и энергия направлялись на скорейшее достижение победы. «Но как только фашизм был разгромлен, импульс, тормозящий проявления патологических нарушений со стороны нервной системы, исчез, и у части населения организм реагировал тяжелой реакцией нервной системы. То, что накапливалось исподволь <…> и незаметно в течение длительного периода, проявилось после победы».

Нервно-психическое, а также физическое перенапряжение, неизбежно сопутствующее войнам, способствовало развитию функциональных болезней сердца, которые в разное время и во многих странах были описаны под названиями «возбужденное сердце солдата», «синдром усилия», «синдром эмо­ций», «невроз сердца» и служили причиной увольнения из армии десятков тысяч людей. Однако Н. А. Куршаков (1944) не обнаружил этого заболевания у солдат Советской Армии, а при проведении Т. С. Истамановой углубленной разработки историй болезней нейро-циркуляторная астения была выявлена лишь в 3,8% всех случаев сердечно-сосудистых заболеваний в действующей армии, что, по мнению автора, было обусловлено высоким боевым духом и хорошей физической подготовкой солдат.

В то же время, несомненно, возросла заболеваемость облитерирующим тромбангиитом, что, по мнению М. И. Хвиливицкой, было обусловлено совокупным воздействием перенапряжения,   охлаждения   и   курения.

Наблюдения военных лет подчеркнули роль хронических легочных заболеваний как причины недостаточности кровообращения («легочное сердце»), привлекли внимание к разработке этой важной проблемы кардиологии и подтвердили наличие тесной функциональной связи аппаратов дыхания и кровообращения, на что указывал Г. Ф. Ланг. Данные клинического наблюдения, электрокардиографического и рентгенологического исследования привели А. Г. Дембо к выводу, что в основе недостаточности кровообращения лежат дистрофические изменения гипертрофированного, а иногда и неуспевшего гипертрофироваться миокарда. Эта проблема была всесторонне обсуждена на XIII Всесоюзном съезде терапевтов в 1947 г. На съезде было отмечено, что проведенные в годы войны исследования советских терапевтов внесли ценный вклад в кардиологию, которая в 60-е годы организационно оформилась в качестве научной клинической дисциплины. Следует отметить, что терапевты в это время пользовались главным образом номенклатурой и классификацией болезней аппарата кровообращения, разработанной Г. Ф. Лангом и принятой XII Всесоюзным съездом терапевтов, что позволяло сопоставлять материалы.

Но особое место среди заболеваний блокадного времени заняла гипертония. В тяжелых условиях весны 1942 г. первые сигналы тревоги подали окулисты, затем медикам почти всех специальностей пришлось в повседневной практике сталкиваться с этой проблемой.  Учеными, в частности, М. В. Черноруцким, был отмечен значительный рост, начиная с 1943 г., госпитализаций в связи с гипертонической болезнью. Сотрудники клиники Г. Ф. Ланга, работавшие на фронте во время войны – Б. В. Ильинский, И. С. Канфор, обнаружили, что частота гипертензии у бойцов и офицеров прифронтовой полосы была в 2 раза более высокой, чем у бойцов и офицеров тыловых частей. Ученые З. М. Волынский, И. И. Исаков обследовали сразу после окончания войны и еще через 5 – 10 лет более 40 000 жителей города. Оказалось, что у лиц, вернувшихся с фронта, частота гипертензий превышает таковую в контроле в 2 – 3 раза; у переживших блокаду, но не страдавших алиментарной дистрофией – в 1.5 раза; а у лиц, перенесших дистрофию, – в 4 раза. Таким образом, и психоэмоциональный фактор, и дистрофия сыграли центральную роль в беспрецедентном росте гипертонии в Ленинграде.

Этот факт стал подтверждением нейрогенной теории происхождения гипертонической болезни Г. Ф. Ланга, сформулированной им еще до войны. На основе детального анализа клинических, патологоанатомических и гистологических данных ученый убедительно доказывал  первичность функциональных нарушений в механизмах развития гипертонической болезни, отмечая, что морфологические изменения появляются позднее. Основным этиологическим фактором гипертонической болезни он считал повторные острые или длительные перенапряжения нервно-эмоциональной сферы отрицательными и неотреагированными эмоциями, которые способны вызвать нарушения функции высших нервных регуляторов артериального давления в коре и подкорковых центрах головного мозга со склонностью к повышению возбудимости этих центров и, соответственно, к усилению прессорных сосудистых реакций.

Итак, мы очень коротко и в самой общей форме рассказали о трудностях, которые стояли перед медицинскими работниками в осажденном Ленинграде. Преодоление этих трудностей в борьбе за жизнь ленинградцев требовало и от медиков-исследователей, и от врачей-практиков колоссального напряжения сил. В современных условиях задача  изучения медицинского аспекта блокады стоит в первых рядах проблем, ожидающих глубокого исследования. В этой связи следует отметить, что в стенах ФГУ «ФЦСКЭ им. В. А. Алмазова»  ведется подобная работа:  продолжается изучение «ленинградской блокадной гипертонии»;  совместно с Князь-Владимирским собором ведется поиск информации о  погибших в годы блокады врачах, наших земляках.

Автор статьи: Г.А. Фафурин. Автор благодарит д. и. н. А. Р. Дзенискевича за помощь в работе над материалом